Первую из своих четырех «Облав» известный польский поэт Яцек Качмарский (22.03.1957 – 10.04.2004) написал в 1974, практически сразу после встречи с Владимиром Высоцким, которая состоялась весной этого же года на варшавской квартире кинорежиссера Ежи Гофмана («Потоп», «Пан Володыевский», «Огнем и мечом»), в доме на Аллее 3-го Мая, у Моста Понятовского:

Но не закончилась облава и не спят гончие,
И гибнут всё время молодые волки во всём огромном мире.
Не позвольте содрать вашу кожу! Защищайтесь и вы!
О братья волки, защищайтесь, пока вы все не погибли!
(Перевод Я. Качмарского и обратный перевод)

В 1977 году, на Фестивале студенческой песни в Кракове, этот, по сути, вольный перевод знаменитой «Охоты на волков», исполненный на пару с Петром Гераком, принес будущему поэту первую премию и стал начальной точкой отсчета его популярности.

А между прочим, у Качмарского это был не первый перевод из Высоцкого. Достаточно вспомнить песню "Сгорели мы по недоразумению", которую Яцек перевел в 1973 году. Потом был "Случай в ресторане". Кто сейчас об этом помнит, кроме специалистов?

А вот после личной встречи Качмарского с Высоцким, видимо какая-то часть энергетики от второго передалась первому. И появилась "Облава", от которой Яцек пошел к своей известности.

Иначе говоря, во многом именно благодаря Высоцкого началось становление Качмарского, как поэта.

Есть такое понятие как межнациональное влияние. Явление, встречающееся в поэзии очень редко. Но в случае с Качмарским и Высоцким оно просматривается очень явно, четко и однозначно.

Яцек по-своему использует достаточно большое количество идей и тем Владимира Семеновича. И здесь не только его "Облава" или "Эпитафия Высоцкому", как перекличка между "Охотой" и "Истопи ты мне баньку" или "Конями привередливыми". Можно вспомнить пару "Канатоходец" Высоцкого и написанную Качмарским во время введения Ярузельским военного положения "Наш цирк закрыли на ключ".

При этом ни в коем случае нельзя говорить о подражании одного поэта другому. Качмарский, опираясь на поэтическое наследие Высоцкого, идёт своей собственной дорогой. В его вольных переводах появляются новые символы и образы, отсутствовавшие в русском оригинале. Вот что, например, говорит сам поэт о введение в текст «Облавы» собак, которых не было у Владимира Семеновича, в его «Охоте на волков»:

"Не мог я по примеру Высоцкого использовать образ красной тряпки над землёй, которую боится волк. Эта его метафора была актуальна в Советском Союзе, так как речь шла о безволии подавленных людей, которые не в состоянии перепрыгнуть через красную тряпку, даже если от этого зависит их жизнь.
В Польше же каждый перепрыгивал через красную тряпку, если хотел или был вынужден это сделать. У нас проблемой были именно псы, готовые пойти против собственной природы"….

Учитывая вот эту, где-то усилившуюся, где-то появившуюся именно у Яцека политическую составляющую его стихов и песен, их общественный резонанс, актуальность и соответствие конкретному времени в истории страны, сама собой напрашивается ещё одна параллель. Между Качмарским и Тальковым.

Яцека ведь называли "голосом "Солидарности"". А его "Стены" были официальным гимном этой, известной далеко за пределами Польши, организации. Но даже принимая во внимание политическую составляющую стихов и песен Качмарского, их привязку к конкретному поколению, как представителю своего времени – польский поэт опять же всё-таки ближе к Высоцкому, чем к Талькову.

Потому что Польша не воспринимала его, как голос конкретной партии. Или голос конкретного поколения. Страна считала Качмарского голосом нации.

Точно так же когда-то мы относились к Высоцкому, которого слушали все. Даже его гонители. Достаточно вспомнить уже давно ставшее классикой — "меня зовут большие люди, чтоб я им пел "Охоту на волков".

Тальков, всё-таки — несколько иной. Как мне кажется, — певец конкретного поколения и не менее конкретной проблематики. А что-то, пока неясное неуловимое, но, наперекор всему, — проглядывается, проступает в образе польского поэта и от Игоря Талькова.

Опять же — как показалось мне. Просто мы, наверное, пока не воспринимаем Качмарского так, как его воспринимают в Польше. Мы только знаем, что он тесно связан не только с польской, что вполне естественно, но и с русской культурой. Мы — знаем. А надо бы не только знать, но и прочувствовать.
Проблема в том, что для того, чтобы это сделать, надо знать творчество. А мы пока такой возможности не имеем. Просто потому, что нет ещё достаточного количества переводов стихов Яцека.

Если оглядеться вокруг, посмотреть, посчитать… Много ли переводов стихов и песен Качмарского мы знаем? Около десятка. Может быть, чуть больше. И всё!

Но разве можно на основании такого информационного мизера делать какие-то выводы о творчестве поэта? Как рассуждать о нём, если нам не известна большая часть его поэтического наследия, скрытая от потенциального читателя языковым барьером? Мы ведь многого просто не знаем.

Поэтому сегодня, в этой статье, только часть из того, что можно бы рассказать о духовных и творческих ниточках, связывающих Яцека Качмарского с русской культурой. Их ведь много. Очень много.

Просто большинство из них пока не дошло до русского читателя. Как, например, стихотворение «Рублев», написанное под впечатлением от одноименного фильма Андрея Тарковского. Глубокое, философское произведение, в котором польский поэт, вслед за русским режиссером и одновременно вместе с ним, задумывается над взаимоотношениями личности и власти. Рассуждает о месте поэта в современном ему обществе. О присутствии в творчестве божественной составляющей.

В этом произведении Качмарский пытается найти свои ответы на те вопросы, которые уже достаточно давно перешагнули за рамки национальных границ. Поэтому и его творчество уже не может принадлежать исключительно Польше, для которой он творил. Или только России, от культурного наследия которой Яцек получил очень многое из того, благодаря чему он стал тем, кем стал. Его стихи и песни уже вошли в общемировую культурную копилку.

И, наверное, осталось только подождать. Чтобы пришло время, и в каждой стране появился бы тот, кто сможет раскрыть своим соотечественникам красоту произведений Качмарского.

Ну, а пока нет его, такого – просто подстрочник. Банальный подстрочник стихотворения «Рублев». В надежде на то, что когда-то и в России появится человек, который донесет до нас не только смысл, но и поэтику стихотворных строчек Яцека Качмарского –

Рублёв

(по фильму A. Тарковского)

На земле, что всегда под водой или снегом,
Есть дороги, по которым почти никто не ходит.
Иногда, там блаженный
Движется по небу —
к людям, плывущим в лодке!
И возвещает, что летит.
А они хватают его в сети.

Между полей и заводей там белые города,
Где торгуют лошадьми, шелками и серой.
А над торгом вырастает прекрасный монастырь.
Хоралы и хрип.
Икона и конь.
Удила и золотой нимб святого.

На стенах подворья — цепи и серпы.
Скоморох прихлопывает себя по бедрам и поет.
О людях, что живут радостью, хоть и терпят нужду.
И кто-то смеется.
Кто-то угощает его водкой.
А кто-то другой вызовет ему палача.

Пусть идет на волю и пляшет с вырванным языком дальше.
Болван, который уже не может произнести ни слова.
А Князь с внутренней галереи, как и должно,
Смотрит соколом,
Стережет свое добро от огня и зла,
Чтобы почувствовал люд, как он о них заботится.

Князь – меценат, любитель искусств.
Распиши, говорит, мне стены дворца.
Помощник уже раскладывает краски и кисти,
А в дверях становится стража.
И звучит голос Князя:
— За работу твою – жизнь. Или сума.

Зодчий, что строил для меня этот дворец,
Ничего прекраснее его уже не возведет. Никому!
Когда закончил, приключилась с ним досадная неприятность:
В темном месте на убийц
Невзначай он попал.
А они выкололи ему глаза.

И засмеялся Князь, аж эхо пошло по залу.
И гремело оно, даже когда он, похожий на павлина, вышел.
А я встал перед стеной, что была такой белой,
Как ослепленное лицо
Того, кто воздвигнул ее.
И от слез его, как от крови, стала она красная.

Я стоял на коленях у неё, белой, склоненный перед Божественным,
Когда пришла эта девка, почти безумная.
И читала она мои иконы движениями рук,
Смеялась над толпой,
Плакала перед Богом,
И страшил ее ада огонь.

И встало вдруг пламя со всех сторон,
К небу поднялись клубы дыма.
В дверях конская морда – зрительницей. И улыбка татарина,
Который гордую голову Князя,
Тащит за волосы,
А у того — кровь стекает по усам.

Ужас девушки вызывает взрывы смеха — это так весело!
И церковные покровы швыряются ей под ноги,
А она надевает их, кружится…
Слезы её высохли
И танец, у седла, к которому приторочена княжеская голова, —
Как благодарность.

Кто воевал, того пьянит золота кипяток.
Плиты с церковных куполов, книги пожираемые огнем,
Падают под копыта и ноги.
Взор прикипевший
К лику Бога, который заволокло дымом.
И он спрашивает — как возлюбить врага своего?

И снова мы укладываем тела в братские могилы.
Снова в путь без креста и с непокрытой главой.
После бури остаются сумерки и реки пепла.
Вместо престольных — языческие праздники;
Смех крови, игра тел
И огоньки, соединяющиеся по двое.

Из той земли, что презрев смерть не скупится живым,
Наилучшая глина для формы на звоны.
Под их звуки из этой земли я сегодня растираю краски
Для моей иконы.
На сухой дощечке
Есть место для всего мира. И для Творца.

Промокли и дерево, стоящее под дождем,
И наклонивший голову конь, со стекающей по шерсти водой.
Намокли зелень и золото на доске,
Что плачет как живая —
То Творца Корона.
И ожидают его
Конь и Икона.

Jacek Kaczmarski
16.1.1984